Письмо редактора « Нового мира » А. Т. Твардовского секретарю ССП К. А. Федину. Дорогой К. А. ! Пишу вам после нашего — какого уже счетом ! собеседования в Секретариате по вопросу, связанному с письмом А. И. Солженицына ... Начну с главного: о ком или о чем, в сущности, идет речь, когда мы касаемся этого до сих пор не решенного « солженицынского » вопроса, который питает неумолкающие и никак не сказать, чтобы выгодные для руководства Союза писателей толки и перетолки в литературных — и не только литературных — кругах. Вряд ли кто возразит против того факта, что фигура А. И. Солженицына с особой резкостью вычерчивается на общем литературном фоне, что этот писатель вызывает к себе особо горячие симпатии — с одной стороны — и особо жестокую неприязнь — с другой. Не будем покамест спорить, какая сторона преобладает, просто отметим самый факт, свидетельствующий по крайней мере об очевидной незаурядности этой фигуры. Действительно, необычность литературной судьбы А. И. Солженицына, между прочим и в том, что он дебютировал в зрелом возрасте и вполне зрелым, самостоятельным мастером. « Литературное чудо » — так озаглавил свою рецензию на рукопись « Ивана Денисовича » К. И. Чуковский, многоопытный старец, которого, как говорится, на мякину не приманишь. Нельзя также не принять во внимание, что Солженицыну, как художнику, совершенно чужды литературные соблазны современного запада, и его никак нельзя упрекнуть стремлением в той или иной форме « потрафить » западу. Покойный С. Я. Маршак, чьи суждения были так авторитетны в литературном мире, поместил в «Правде» статью об этой правдивой, полной веры в жизнь книге. К. М. Симонов в « Известиях > приветствовал появление в литературе нового, замечательного таланта. Нет надобности перечислять всех более или менее маститых, своих и зарубежных, тепло или восторженно встретивших первую повесть нового писателя, назову два имени: ваше, К. А., и М. А Шолохова. Ваша высокая оценка на рукописи, поступившей в « Новый мир » от безвестного автора, сыграла свою роль в его судьбе: ставя вопрос опубликования ее, я особо ссылался на вас в своем письме на имя тогдашнего Первого секретаря ЦК КПСС Н. С. Хрущева (« Иван Денисович », как известно, был напечатан с ведома и одобрения ЦК КПСС). М. А. Шолохов в свое время также с большим одобрением отозвался об « Иване Денисовиче » и просил меня передать поцелуй автору повести ... (Вслед за первоначальным отношением Федина и Шолохова, Твардовский обстоятельно перечисляет « друзей и недругов Ивана Денисовича » в среде советских писателей и дает следующую оценки) ку причины, по которой творчество Солженицына оказалось в центре всеобщего внимания). « Надеюсь не быть понятым так, что я принимаю Солженицына целиком без изъяна и вижу в нем идеальное совершенство художника, недоступного никакой критике, не имеющего никаких слабостей. Но об этом мы всегда успеем поговорить. Самое важное сейчас и неотложное — понять, что он занимает нас уже не просто сам по себе, — как бы высоко ни оценивался он сам по себе, — а потому, что волею многосложных обстоятельств он находится в перекрестии двух противоположных тенденций общественного сознания в нашей литературе, устремленных либо туда, назад, либо сюда, вперед, — в соответствии с необратимостью исторического процесса. Так обстоит дело, и что именно так, а не иначе, ближайшим и нагляднейшим образом подтверждается многомесячным прохождением у нас « дела Солженицына », как уже само собой обозначается для краткости содержание длинного ряда узких, расширенных и широких заседаний в Секретариате ». Следует описание происходившего в Союзе Писателей, которое Твардовский считает « бедой » и квалифицирует, как «... безнадежные попытки « закрытым » способом решить вопрос, приобретший огромное общественно-политическое значение, заслонивший все пустопорожнее, за немногими исключениями, словоговорение на съезде писателей, получивший международную огласку и вызвавший неутихающие до сих пор горячие прения в литературной среде, и много шире того. Но решить этот, как его уже называют « вопрос вопросов » сегодняшней деятельности Союза писателей и вообще дальнейшей литературной жизни путем « келейного » волхвования над ним — нельзя. И налицо — попросту топтание на месте, безрезультатные наши пререкания в закрытом помещении и удручающая молчанка вовне, невозможность заключить: что же все-таки думает руководство Союза писателей, с чем оно способно выйти на трибуну к большой аудитории или на страницы печати, чтобы, наконец, закрыть « дело ». Выходит, что Солженицын со своими претензиями к Союзу писателей готов в любой час выступить в любой аудитории или в печати, а Союз писателей со своим осуждением или отвержением этих претензий — не может сделать ничего подобного, конечно же потому, что не может рассчитывать на открытое одобрение или сочувствие ни читателей, ни писателей. Так или не так, К. А. ? Именно так, и это ужасно. И до крайности огорчает позиция, занятая вами в последнее время в отношении этого « дела » . . . Твардовский с решительностью осуждает « предложение » М. А. Шолохова, без обиняков, высказанное им в его письме: « не допускать Солженицына к перу », а равно выдвинутое устами Фе-дина требование к нему отмежеваться от Запада. « Продолжая настаивать, что Солженицын должен « заклеймить Запад », « отмежеваться от заграницы » и т. п., мы пропускаем мимо ушей недвусмысленное заявление Солженицына на расширенном заседании Секретариата по этому поводу: « Здесь употребляют слово « заграница », как какую-то важную инстанцию, чьим именем очень дорожат. Я никакой заграницы не видел, не знаю, и жизненного времени у меня нет — узнавать ее. Я не понимаю, как можно так чувствительно считаться с заграницей, а не со своей страной, с ее живым общественным мнением. Под моими подошвами всю мою жизнь — земля отечества, только ее боль я слышу, только о ней я пишу ». Но далее. Мне предлагалось « употребить свое влияние на Солженицына » в том смысле, чтобы склонить его к выступлению против « западных » комментаторов его « Письма ». Во-первых, не следует преувеличивать мое влияние на него, он вовсе не является « подшефным » мне « молодым » автором, в этом году ему, между прочим, исполнилось 50, — словом, он « сам с усом », как говорится. Во-вторых, нельзя упускать из виду, что « западные комментаторы » и в данном случае разные. « Отповедь », предназначенная для врагов и зло-пыхатетелей советской литературы и советской страны, не может быть отнесена к нашим друзьям за рубежом, выступившим по поводу «письма » Солженицына, скажем, на страницах коммунистической печати. Что мы тут можем потребовать от Солженицына ? Чтобы он заодно « заклеймил » и тех и этих комментаторов « Письма » ? Но в последнее время в развитии принципа « закрытости » решения « вопроса вопросов » речь уже идет не о выступлении А. И. Солженицына в печати, а лишь о том, чтобы он « выразил свое отношение » к « западу » письмом в Секретариат, то есть так, что сам тот « запад » и знать ничего не узнает, — письмо лишь будет приобщено к «Делу» и таким образом удовлетворит членов Секретариата, даже настроенных наиболее непримиримо, и откроется возможность печатать роман Солженицына, издавать книгу его рассказов и отвести возводимую на него клевету. Подумать только, что разрешение всего « сол-женицынского комплекса » зависит от одной этой негласной « бумаги »! Вот до чего дожили: « бумага » объемом в 1-2 страницы для нас, писателей, важнее готового к печати романа в 600 стр., который стал бы, по убеждению большинства знающих его в рукописи, украшением и гордостью нашей литературы сегодня, — « бумага » важнее судьбы писателя, замечательный талант которого не оспаривают даже самые ярые его противники ! . . ... И я думаю, К. А., что, по существу, мы даже более заинтересованы в опубликовании этого романа, чем автор. Дело не только в том, что столь значительное произведение попросту преступно утаивать от широчайших кругов читателей, успевших полюбить Солженицына, и что роман уже распространился, может быть, в тысячах списков среди наиболее дотошных читателей. Но роман, как мне известно из достоверных источников, на днях может выйти в свет (если уже не вышел) во Франции и готовится к печати в Италии. Этими внешними обстоятельствами нельзя пренебрегать, не хватает нам еще повторения истории с Пастернаком ! — но и внутренние, не менее серьезные. Роман, задержанный сейчас в стадии набора первых восьми глав, предназначенных для январской книжки « Нового мира », становится во главе целой очереди задержанных (хотя никем не запрещенных) таких крупных и ценных произведений, как « 100 суток войны » К. Симонова, роман А. Бека « Новое назначение », работа Е. Драбкиной, посвященная последним годам жизни Ленина, ■— « Зимний перевал », — перечень можно было бы еще продолжить. Опубликование « Ракового корпуса » — которое само по себе явилось бы событием литературной жизни, рассосало бы образовавшуюся из задержанных рукописей « пробку », как это бывает на дороге, когда головная машина тронется. Это было бы бесспорным благом для советской литературы на нынешнем ее, скажем прямо, кризисном, весьма невеселом этапе, разрядило бы атмосферу глухой « молчанки», тяжелых недоумений, неясности, бездейственного выжидания ... Популярность Солженицына, основанная на его опубликованных вещах, теперь необычайно возрастает по ознакомлении довольно широких читательских кругов с его неопубликованными произведениями. Винить в этом автора, как вы знаете, невозможно. И трудно сказать, каков уже рукописный тираж того же « Ракового корпуса » или « Круга первого », романа вообще незавершенного. Следует также учесть, что рукопись книги неопубликованной, в известных случаях, привлекает более острый интерес, чем отпечатанная книга, да и нет гарантии, что в рукопись не вносится чего-нибудь постороннего авторскому тексту. Дорогой Константин Александрович ! Я вовсе не так наивно самонадеян, чтобы предполагать, что вы, вняв моим «увещеваниям», вдруг прослезитесь и измените свою точку зреня по « делу Солженицына » и примете иное, чем нынешнее, решение. Но я не сомневаюсь, что вы должны будете это сделать просто по велению надвинувшихся обстоятельств: нужда заставит калачи есть. « А что я могу поделать ? » — возразили вы мне как-то на мой упрек в неправомерности и заведомой невыполнимости ваших требований к Солженицыну. Это было на заседании, где мы сидели рядом, и я не помню, что я тогда сказал, но эти ваши слова запомнил: в них была растерянность, недовольство собой и всеми нами. А делать можно одно: поступать согласно собственному разуму и совести. Не могу же я предположить, что вы несете бремя внешних воздействий или понуждений. Слава Богу, не те времена, чтобы только « перст указующий » решал специфические вопросы искусства и науки, оставляя втуне мнения и соображения людей, как говорится, хлеб приевших по этой специфической части. Какие мы ни есть — худые ли, хорошие — нам, не кому другому извне, решать вопросы литературной жизни. « Прямых указаний », по нынешнему времени, ждать не приходится, — их не будет, и это благо, о котором вам в иные времена и не мечталось, и мы должны пользоваться этим благом, откинув опасения и не освобождая себя от ответственности...» К концу письма Твардовский становится все более патетичным. Он сожалеет, что « вынужден говорить вам слова жестокие, может быть обидные дл явас » и уверяет, что « резкость моя была вызвана непонятной для меня раздражительностью, с которой вы говорили об А.И. Солженицыне ». « Нельзя же так говорить об этом человеке и писателе, заплатившем за каждую свою страницу и строку, как никто из нас, судящих и рядящих сейчас — что с ним делать. Он прошел высшие испытания человеческого духа — войну, тюрьму и смертельную болезнь. А теперь на него после столь успешного вступления в литературу свалились, может быть, не меньше испытания, мягко выражаясь, внелитературных воздействий, — негласного политического остракизма; прямой клеветы; запрещения упоминать его имя в печати и т. п. Чего стоит, по совести говоря, использование в целях обвинения найденной в его бумагах, изъятых « специальным» способом, его рукописной пьесы, написанной свыше 20 лет назад, в лагерном аду, безфамильным арестантом Щ-232, а не членом Союза писателей СССР А. Солженицыным, и размноженной для ознакомления с ней, как якобы самоновейшим произведением писателя ! Да, я осуждаю форму его « Письма », но, по человечеству, и здесь не могу бросить в него камень, понимая степень отчаяния, понудившего его на этот шаг. Третьего дня от стола, за которым я сидел над этим письмом, меня отвлек звонок из Гослитиздата: «В статье о Маршаке, помещенной в пятом томе вашего собрания сочинений, есть упоминание фамилии Солженицына. Мы имеем указание » и так далее. Я, разумеется, отказался исключить это упоминание, хотя бы это угрожало невыходом пятого тома. Но что это такое творится на белом свете ! Кончаю свое послание, как уже сказал, без особых упований на благоприятный практический его результат. Может быть, в нем что-нибудь не так и не все в равной мере бесспорно. Но написать его было для меня делом долга и совести. Не рассчитываю я и на ваш ответ, зная, что вам недосуг, да и не в ответе мне нынче дело: ответа, то есть решения, ждет уже столько месяцев « Дело А. И. Солженицына ». Надо кончать с этим делом, дорогой Константин Александрович ! С неизменным уважением, с самыми добрыми пожеланиями 7-15 января 1968 г. Ваш Твардовский.